Но если с рисованием или физкультурой можно считать, что ко мне просто подхода не нашли, то с русским языком все иначе. Тут дело не в подходе, а в том, что у меня с детства «правильнописание хромало». Как у Винни-Пуха. Или даже сильнее. Оно хромало не только на обе ноги, но еще и на оба костыля. Я никак не мог понять, почему надо писать «подглядывать, но «попробовать», хотя слышится одинаково. Почему надо писать «счастье», а не «щастье», но «нищий», а не «нисчий», хотя это явно от слов «ни с чем». Правильно говорится в анекдоте: «Понять этого нельзя, это можно только запомнить». Сверх того я постоянно делал описки: пропускал буквы, запятые, почему-то вместо буквы «н» писал «т» и наоборот… Да еще писал медленно и как курица лапой. При этом устной речью я владел прекрасно. Литературу любил, книгами по филологии зачитывался. Первый стих сочинил во втором классе, а рифме меня отец еще в детсадовские годы научил. Сплошь и рядом по сочинению получал пятерку за содержание и пару за грамотность. Как-то сломал я себе правую руку – вот золотое-то время было! Все сочинения я отвечал устно. Если б через двадцать дней мне гипс не сняли, была бы у меня в четверти по литературе пятерка.

И никакого противоречия тут не было. Мое творчество изначально ориентировалось на слух. Ну, не рифмуется «счастье» и «сейчас я»! А «щастье» и «щас я» рифмуются. В конце концов, первые песни или даже рассказы я не читал, а слышал по радио. Читать я умел лет с пяти, но не особо любил. А радио слушал. И в детсаду нас учили петь про тачанку. А в квартире парень-сосед – про Мурку. Да и вообще речь появилась задолго до письма. Былины и частушки создавались и пелись людьми, не знавшими грамоты. Гомер был слепым. Как бы он мог записать свои Илиаду и Одиссею? Маяковский сочинял, не записывая слова, а произнося их.

Но хорошо было Гомеру или даже Маяковскому. Они жили в другое время. В мое время все литераторы начинали с того, что поступали в какой-нибудь литературный или филологический институт. Или учились на журналиста. Или на артиста, как Высоцкий. Словом, шли в ту среду, в которую попасть с моим правильнописанием было никак невозможно. Высоцкий, написал свое вступительное сочинение без единой ошибки. Я даже в надписях на заборах делал ошибки. Это сейчас молодежь пишет еще хуже меня. Вместо «А вдруг он – глухонемой?» пишут: «А в друг он глухо не мой?» и думают, что так и надо. «Олбанский язык» изобрели, чтобы прикрыть свою неграмотность. Во время моего взросления писали грамотней. При том, что ошибки сами собой на бумаге не подчеркивались разноцветными линиями, как счас на компе. Бумага – не компьютер. Хорошо еще, что в брежневское время существовало негласное правило – двоек в четверти не ставить. Двойка в четверти становилось ЧП городского масштаба. А у нас школа была образцово-показательная. Директриса раньше в колонии работала. Зинаида Ивановна, героиня одного из моих первых стихов:

«Достать бы мне финку,

а лучше обрез,

пришил бы я Зинку,

смотался бы в лес».

Не могло быть в такой школе ни у кого двойки в четверти. Тем более в году. И получил я свою незаслуженную тройку. Сколько сил на это ушло, сколько нервов. Я думаю, что зря. На четверку я так и не вытянул, а тройку один чорт бы поставили. Никуда бы не делись!

Но вот ни в какой литературный, филологический, да и вообще в любой гуманитарный я поступить никак не мог. Даже и пытаться бы не стал. От одной мысли, что начинать придется с сочинения, меня бы просто перекосило. Конечно, дело не в институте, дело в том, чтобы вращаться в соответствующих кругах, но как я мог иначе попасть в оные круги, если вся моя родня да и знакомые к ним и близко не лежали? Только через собственную профессию. А путь в такую профессию был для меня начисто закрыт.

Был другой путь. Пойти в любой естественнонаучный или «технический» (дурацкое слово, означающее ту же самую естественнонаучность, только в ограниченном виде) ВУЗ и там свести знакомство с местными «бардами». Большая часть «бардов», кстати говоря, вышла именно из таких ВУЗов. Что не удивительно – песенное творчество было для них разгрузкой и отдыхом после их обычной работы, как физический труд является лучшим отдыхом, после напряженной умственной работы. И я, кстати, сам того не ведая, в конце концов поступил в один из самых удачных в этом смысле институтов – Губкинский. Он так много раз менял название, что я даже не знаю, как его называют сейчас. А тогда он именовался МИНХиГП им. И.М.Губкина. Интересные люди там учились. Например, будущий начальник Чукотки Рома Абрамович.

МИНХиГП официально расшифровывалось как «Московский институт нефтехимической и газовой промышленности», а неофициально – как «неисправимых хулиганов и горьких пьяниц». А еще его называли «театральный с нефтяным уклоном» – столько там было всякой КСПшной и театральной самодеятельности. И это все официально поощрялось и поддерживалось. На втором курсе чуть не насильно заставляли всем этим заниматься. Но это – на втором. А я с первого был отчислен за прогулы. Загулял с одним существом противоположного пола. Из-за которого потом одного парня чуть не убил. И то только потому, что это был мой первый опыт поножовщины. Так сказать по неопытности не дорезал на его и свое счастье. Зато сочинил «Песню о кольце» и еще несколько песен на соответствующую тему.

Казалось бы, что тут такого, ну выгнали и выгнали, а связи-то могли остаться. Тем более, что я на вечернем в нем еще долго учился. Но тут сказался уже лично мой недостаток, для поэта просто губительный – необщительность.

Поэт должен быть душой общества. Не случайно все известные поэты – такие бабники. Дело тут не только в том, что сочинение стихов – следствие избытка гормонов, как ор у кота. От избытка гормонов можно стать и скотоложцем и насильником. Вы знаете хоть одного насильника среди поэтов? Нет таких. Воры, убийцы есть, а насильников нету. Потому что, если мужик неспособен найти себе кучу баб, то он точно также неспособен найти себе кучу почитателей, которые будут его слушать и печатать. То же самое, кстати, относится и к поэтессам – они тоже синими чулками не бывают.

Я с этим подкачал. Не то, чтобы я от женщин шарахался, но просто так, без особого напряжения подцепить первую попавшуюся искательницу приключений или подобно поручику Ржевскому обойти сто женщин, прежде чем сто первая скажет: «Ну, так что же вы стоите, финтифлюхните скорее!» – это мне всегда было слабо. Потому и хватался за нож там, где надо было уже давно найти более лучший объект страсти. Соответственно и среди «бардов» и театральных самодеятелей я знакомств не завел. Более того. Обратив внимание, что у многих поэтов был своеобразный помощник-толкач – Пушкина «благословил» Державин, Маяковского раскручивал Бурлюк – я почему-то решил, что такой же Бурлюк непременно должен появиться и у меня и, вместо того, чтобы поискать оного, ждал, когда тот свалится с неба. Дурак!

К тому же «барды» к тому времени уходили в прошлое. А те, кто оставался, выродились в композиторов и исполнителей. Они могли сколько угодно называть свои песни авторскими, но это было вранье. Большинство из них, если и были авторами, то только музыки, зато они были хорошими исполнителями и потому авторов презирали. Если бы Окуджава, Галич или Матвеева сунулись в эту среду в конце 70-х, их бы даже слушать не стали. Мелодии примитивные, исполнение – ни к чорту, а слова – кому они нужны? Городницкого подняли бы на смех за попытку спеть без гитары. Впрочем, Галич, как и Высоцкий – это не КСП, это совсем другое направление. Городницкий – где-то на стыке. Высоцкий даже сам говорил, что он не «бард», а поэт и к «песенкам про дождь» отношения не имеет.

Я, уже позднее, общаясь с «бардами», они же КСПшники, столкнулся с соответствующим отношением. Самым страшным обвинением с их стороны было обвинение в сходстве с Высоцким или даже в подражании оному. При этом себя они подражателями не считали, хотя чуть не в каждой их песни было либо слово «дружище», либо «старик», «старина». Те, кто не был на них похож, были для них на одно лицо, как все негры или все монголы для того, кто впервые увидел негров или монголов. Начни Галич или Городницкий петь в мое время, «барды» их бы тоже сочли подражателями Высоцкого.

Но, если в песнях я просто отношусь к тому же направлению, что Галич или Высоцкий, то вот мое решение сделать ставку не на стихи, а именно на песни было уже чистой воды подражанием. Я решил, что стихи никто слушать не будет, а вот песни – будут. Слушают же Высоцкого. При этом я сам все никак не мог начать учиться обращаться с гитарой – надеялся, что кто-то, восхитившись моими песнями, сам положит их на музыку и будет мне аккомпанировать. Нет, это не было подражанием Городницкому – я о нем тогда просто не знал. Я думал, что в паре с аккомпаниатором я буду оригинален.

Увы, культура дворовой гитары умирала. Приходила эпоха рок-групп. Даже «Машина времени» была лишь переходным этапом. Патлатых гопников (кто хочет узнать, как они выглядели, пусть посмотрит на волка из «Ну погоди!» или на тунеядца Вальдемара из «Шпионских страстей») сменили ирокезнутые панки, увешанные цепями металлисты и стриженные любера.

Родись я на пару-тройку лет позже или познакомься с кем-нибудь из первых зачинателей рок-культуры, из меня вышел бы прекрасный металлист или панк. Не зря «Поэта городских помоек» КП РФ окрестило «Песней панка». Любимый герой моего детства – марктвеновский Хаклбери (именно так правильно произносится его фамилия) Финн – первый литературно увековеченный панк Соединенных Штатов. Но я оказался последним из могикан старой культуры, возникшей под влиянием мая 68-го. Моя юность совпала с ее агонией. К тому же рок-культура не любит индивидуальных исполнителей – это культура музыкальных групп. Даже всевозможные «рок-барды» или «бард-роккеры» вроде Никольского или Шевчука начинали в группах. Может быть Градский – исключение, но Градский появился еще в прежнюю дороковую эпоху, он опередил ее. Рокер, появившийся вовремя, должен был иметь группу. А я даже гитариста-аккомпаниатора не мог найти.

По счастью, моя необщительность все же не достигла крайней степени. Я не был душой общества, но и полным отшельником по счастью тоже никогда не был. В середине 80-х мой товарищ сперва по работе, потом по институту Роман Олексюк познакомил меня со своим бывшим одноклассником Колей Прилепским, который привел меня в клуб любителей бега «Колобок», в рядах которого я, собственно говоря, и стал марафонцем. Кроме прочего Прилепский научил меня писать вместо «щас» «счас», а сверх того сделал несколько весьма важных для моей поэтической карьеры вещей.

Во-первых, года через два после нашего знакомства он убедил меня в том, что еще не поздно мне попытаться освоить гитару. Мне тогда было уже двадцать шесть, гитару надо было брать в руки лет на десять раньше. Но Прилепский был всего на полтора года младше меня, а гитару взял всего за год до этого. И вроде что-то у него выходило. Двадцать шесть лет или двадцать четыре – разница не велика, и я рискнул. Прилепский показал мне несколько аккордов и несколько классических их последовательностей, характерных для старой культуры уличных гитар. Он тоже относился к ее последним представителям и в роке ничего не смыслил. Роман, в отличие от него уже балдел от рока. Рубеж между поколениями пришелся как раз на них. Они могли попасть в любое из них. И в итоге попали в разные.

Во-вторых, Прилепский заинтересовался моими песнями. Нет, я не дождался Бурлюка. Мне надоело ждать, и я сам проявил инициативу. Причем настойчиво. Мою поэму «Бедность любовь и война», о том самом периоде жизни, когда я чуть не прирезал соперника, Прилепский даже не прочел. Может быть, потому, что была она написана от руки, хотя и очень разборчиво. Когда я стараюсь, почерк у меня очень разборчивый. Но все равно грубый. Однако я не успокоился и прочел Прилепскому пару своих песен. Ему понравилось. На одну из них он даже написал мелодию. На «Простипомку». Я эту мелодию так упростил, что теперь даже он говорит, что я исполняю песню не на его мелодию, а на свою. Потом написал к посвящению Высоцкому. А потом начал писать на все, что ни попадя, и тут-то я… остался недоволен.

Десять лет ждал я, когда кто-то положит мои песни на музыку. Мои первые песни, которые я не стесняюсь петь до сих пор, я написал в семнадцать лет. Но когда Прилепский стал сочинять на них музыку, оказалось, что она совсем не та, какой я бы хотел. Нет, она не плохая. Просто у меня в голове было что-то другое. К тому же я для меня настолько важной была поэтическая составляющая, что иной раз я бы хотел, чтобы музыка была не слишком хороша, чтоб не затеняла слова. Наконец, он начал класть на музыку даже то, что было написано мной как стихи. Специально для того, чтобы читать их без музыки. В отличие от него я не считаю, что музыка непременно хоть чуть да улучшает стих. Как бывают воины, которые в пешем строю всегда будут сражаться лучше, чем в конном, так есть и стихи, которым музыка только вредна. Глуп тот, кто пытается положить Маяковского на музыку. По крайней мере, если это – не рок-музыка, на последнюю Маяковский, может, и ляжет, не берусь судить. Если «Стих о пятерых уволенных» в исполнении Прилепского и вызывает восторг, то это не потому, что он с музыкой стал лучше, а потому, что, даже став хуже, он все равно остается хорош.

Добавлю, что одно время Прилепский основательно «редактировал» мои слова, меняя то одно, то другое. Со временем он стал делать это реже, но иной раз поет «свой» вариант просто по привычке, а в «Марше революционных матросов» – из принципа – ну, не нравится ему «патрон на рыло», хоть ты режь.

Нет правил без исключений. Музыка к «Старому замку» создавалась Прилепским на базе моей – тут мы соавторы, а к «Полугодовой панихиде» он написал сам, но написал именно так, как хотел бы я, хотя меня не спрашивал. Но это – именно исключения. А потому я начал сочинять мелодии сам. Увы, я никогда не достигну исполнительского уровня Прилепского, да и мелодии у него интереснее. Сказываются и два года разницы, и то, что он учился музыке с детства, и еще разные факторы, среди которых, наверно, и его талант. Если у меня есть талант к стиху, то почему у него не может быть таланта к мелодии? К тому же я всегда готов принести мелодию в жертву словам. Специально написать что-то до предела простое. А он скорей напишет сложное, чем, на мой взгляд, затенит слова.

Но Прилепский считает, что все это окупается интересом к моему творчеству, возбуждаемым его исполнением. И действительно, многие узнают обо мне именно благодаря ему. Окупает ли это все вышеперечисленные минусы? Представьте себе, положил мужик глаз на девчонку-мусульманку, готов жениться на ней, а родня ее требует от него принятия ислама и соответственно – обрезания. Если он сделает обрезание, то потеряет чувствительность и не получит ни с той девчонкой, ни с другой того же удовольствия, что и необрезанный. А если не сделает, то вообще ее не получит. Вот и думай, что хуже.

В конце 80-х, когда уже исчезла цензура но еще не исчез интерес людей, казалось, что я вот-вот пробьюсь к слушателю. Что даже пробиваюсь. Перед сотнями я не выступал, врать не буду. Но перед десятками – запросто. Это было время, когда выступления в небольших залах или прямо на улицах стали делом обычным. Как-то я даже выступил с официальным концертом в Шаховской. Правда заплатить нам ничего не заплатили, но кормежка ночевка и транспорт были оплачены. Когда я запел «Простипомку», из зала строем вывели детей. Но, говорят, при этом аплодировали мне больше всех. Увы, все это продолжалось недолго – наступала эпоха денег. Даже Арбат быстро превратился в «панель», по выражению Прилепского. Теперь он, правда, еще хуже, уже не свободная панель, а бордель с хозяевами, теперь не попоешь там просто так даже ради заработка. А мне еще довелось попродаваться там свободно. Вернее, продавался Прилепский и еще несколько ребят, они играли и пели одесские песни и наиболее популярную тогда эстраду, а я ведал финансовой частью – собирал деньги с публики, держал их у себя, чтоб не сперли (когда банку просто ставили на землю, ее быстро наполняли, но и тут же обирали, уследить выступающим было невозможно), и предупреждал, когда переставали давать. Давать переставали, когда старая публика была уже выдоена, а новая стояла в задних рядах. Тогда ребята «освежали публику» – то есть начинали петь что-то менее интересное собравшимся, народ расходился, ребята опять начинали что-то ходовое, публика собиралась по новой и по новой скидывалась. Работали мы часа четыре. Потом шли делить деньги в ближайший подъезд или еще куда. Обычно последние две-три копейки оставались не поделены, и мы их бросали на рельсы метро – чтоб в следующий раз повезло. Зарабатывали на рыло за один раз от двадцати копеек до двадцати рублей тогдашними, но обычно рублей по десять-пятнадцать. Тогда это был хороший заработок, но мы выступали только по выходным, да и то не по всем, и только в теплое время года – где-то с апреля по октябрь, так что это был не заработок, а подработка, хотя и неплохая. Впрочем, и это продолжалось недолго где-то в восемьдесят шестом, восемьдесят седьмом и восемьдесят восьмом годах. Про восемьдесят восьмой и восемьдесят девятый я точно не помню, а в девяностом этого уже не было. А потом пошло начало девяностых, со всеми вытекающими последствиями.

Во второй половине 90-х в жизнь начал быстро входить Интернет. И снова «не во время». Будь мне во второй половине 90-х восемнадцать-двадцать, я бы мигом воспользовался новшеством и раскрутил бы свое творчество в сетях. Они стали бы для меня тем же, чем для Высоцкого – магнитофон. Те, кто первый воспользовался сетями, много в них чего раскрутили. Столь знаменитое сейчас антифашистское движение было раскручено в Фидонете и Интернете. И Интернет-поэты тоже появились. Но мне к тому времени было уже за тридцать. Так что я долго чесался и в итоге впрыгнул уже далеко не в первый вагон. А Прилепский и вовсе не впрыгнул, его втащили почитатели.

В том же конце 90-х КПРФ издало песни Прилепского на кассетах. Половину успели распространить, а половина так и осталась, потому что магнитофон вымер как устройство. Все перешли на диски. Лет пять-десять шли разговоры о том, не издать ли Прилепского на дисках. Где-то в начале десятых решили издавать. Интересно, когда издадут, кто-нибудь еще будет слушать диски? Лично я в середине нулевых на средства спонсора издал тоненькую книжку со своими стихами «Голос из пролета». Тысячу восемьсот экземпляров. Распространил несколько сотен. Интернет отбивает охоту читать на бумаге. Чуть больше десятка моих стихов и песен было опубликовано в разных сборниках и альманахах в том числе и официально зарегистрированных с «исбиэнами», но выходивших тиражами от нескольких сотен до тысячи экземпляров и неизвестно где распространявшихся. У меня до сих пор лежит куча авторских экземпляров. Распространил я из них от силы половину, не знаю, как другие авторы. Основательно мои стихи печатались в «Черной Звезде» и «Новых левых». Но ЧЗ выходила тиражом в 999 экземпляров, а НЛ продержалась всего два месяца. Правда, тираж у нее был в несколько тысяч. Не знаю только, хорошо ли она расходилась. Поучаствовав в «Малой гражданской» в 1993, я так захотел об этом рассказать, что в конце концов накатал целый роман. Удался он только потому, что был автобиаграфичен. За свой счет издал тиражом в сто экземпляров. При этом типографы зачем-то добавили к названию «В». Получилось «В ночь с двадцать первого на пятое», вместо «Ночь…» С трудом, но распространил. Потом его откорректировали профессионалы из редакции, где я работал верстальщиком. Но правленый издать не могу. Не на что. Впрочем, в Интернет я его бросил. Там «Ночь» и висит. Кстати, один полусумасшедший фидошник, случайно считав с дискеты черновик, ничего лучше выдумать не мог, как закинуть его в фидо, хотя я убеждал его этого не делать. Со всеми ошибками, пропусками в тексте, повторениями текста в чуть различных вариантах… Хорошо, хоть в Интернет не забросил, кто бы потом стал читать окончательный вариант? Решили бы, что это все тот же черновик.

И все же, если долго мучиться, что-нибудь получится. Моими ли стараниями, Прилепского ли, чьими ли еще, мое творчество постепенно начинает становиться известным. Медленно, но верно (или верно, но медленно).

Соблазняю я молодую деваху. Говорю, чтобы набить себе цену, о том, что я поэт. Что какие-то из моих песен даже исполнялись на митингах оппозиции. Спрашивает, какие. Честно признаю, что с идейной точки зрения, естественно, не самые лучшие, а самые понятные оппозиции, вроде «Полугодовой панихиды». Деваха изумляется: «Так это твое?! Это твои песни поет Прилепский?!» Кстати, Прилепского она тоже лично тогда не знала. Просто слышала его фамилию.

Не соблазняю я молодую деваху. Или даже не деваху а замужнюю женщину – какая разница? Вобщем, не соблазняю, а общаюсь по совсем другим делам. Но между делом все равно упоминаю про свои стихи. Та же история, и снова ничего на ум не приходит, кроме «Панихиды». Она удивляется:

- Погоди, а разве эта песня не Платоненко?

- Ну, да, – отвечаю,

– это моя фамилия.

- Так ты и есть Платоненко?!

Разговариваю с историком Петей Рябовым. Присоединяется какой-то мужик моего возраста. Просит нас познакомить.

- Это Володя, – говорит Петя.

- Володя, а дальше?

- Платоненко, - отвечаем мы хором.

- ??? Тот самый?! Мужик оказывается моим тезкой Владимиром Каринбергом, автором романа о Бакунине.

В общем, есть на свете люди, которые знают мое творчество лучше, чем меня. И это радует.

С тех пор, как в быт стал входить Интернет, я начал обнаруживать свою фамилию и в Интернете. Причем, в самых неожиданных местах. «Ночь» к примеру, обсуждали на сайте под названием «Sex-tolk». Любители потолковать о сексе вдруг решили выяснить, кто что читал, и оказалось, что один из них недавно прочел «Ночь». Кстати, хоть и не без критики, но в целом отозвался о ней хорошо. Вообще большинство читавших отозвались о ней хорошо, за исключением какой-то защитницы или сторонницы защитников, недовольной тем, что я мало показал их лагерь, верней, показал его только со стороны, да моей тогда еще будущей жены, недовольной «подзаборным лексиконом» некоторых героев (что поделать, раз он у них такой и был?) – эти два исключения вполне уравновешиваются парой других отзывов, представляющих «Ночь» «Войной и миром» наших дней. Так что в целом я могу считать, что старался не зря.

Поскольку я с девяносто второго несколько лет проработал политологом, обнаруживаю я и ссылки на свои аналитические материалы, касающиеся тех или иных политических сил. Причем, ссылаются люди известные, вроде Кара-Мурзы. А вот свои рисунки встречаю не часто и все больше в виде иллюстраций к своим же стихам. Наверное, это моя недоработка, которую надо исправлять. Впрочем, по крайней мере, одна из моих карикатур гуляла по разным сайтам и листовкам. Да еще, говорят, когда Путин обозвал народ бандер-лохами, кто-то откопал мою карикатуру из «Новых левых» – «Подойдите к урнам, бандер-лохи». Действительно, я оказался пророком. НЛ-то выходила в конце 1999!

О том, что я умею рисовать, я долгое время не знал. Более того, был уверен в том, что не умею. А потом обратил внимание, что многие поэты прекрасно рисовали: Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Шевченко… Учитывая, что про остальных я просто не знал, умели они рисовать или нет, я сделал вывод, что ежели человек поэт, то он и художник, а стало быть и у меня есть талант художника, только я об этом не знаю и глубоко его закопал. Где-то год-другой я с этим мирился, а потом стал откапывать. При этом я вскоре обнаружил, что живописец из меня не выйдет просто потому, что я не разбираюсь в цвете. Даже чужую живопись я воспринимаю хуже, чем графику. Оно и понятно. Живопись сродни прозе, а графика – стихам. Та же условность, изменяющая законы изображения и восприятия. Необходимость загнать все в рифму, размер или в один цвет. Не вышел из меня и обычный художник-реалист. А вот карикатурист, плакатник – вышел. Тут тоже свои особенности. В любом рисунке есть своя доля реальности и своя доля условности, но в обычном больше первая доля, а в плакате или карикатуре – вторая. Впрочем, у меня есть и обычные рисунки. Однако даже в них чувствуется некий уклон в развитии именно в «условную» сторону.

Есть у меня и еще один роковой для художника недостаток – нетвердая рука. Для художника это – все равно, что для стрелка. Даже хуже. Стрелок иной раз может ствол закрепить. А мне что закреплять? Как быть, если я неспособен два раза подряд нарисовать одну и ту же линию одинаково? Не зря чистописание у меня даже не хромало, а просто было парализовано, не зря у меня такой почерк. Однако, не зря я учился в Губкинском и общался там кроме прочего со студентами механического факультета. Теперешнему человеку не понять, а тогда механик должен был уметь чертить, и черчением их мучили как солдата строевой. В итоге все они умели не только чертить, но и стеклить – то есть копировать чертеж с чужого листа, положив сверху чистый лист, а снизу - стекло с подсветкой. Меня чертежами так сильно не мучили, я чертежей не стеклил, а вот рисунки – дело другое. Добившись своего идеала на черновике, я его на чистовик не перерисовываю, а стеклю. Голь на выдумки хитра.

А вот теоретические статьи на социальные темы я стал писать довольно поздно – уже во второй половине нулевых. До этого, правда, писал публицистические. Да и вообще к этому шло. Тут тоже нет ничего удивительного – что философ, что поэт, что художник – все проповедники. Не зря первыми поэтами были жрецы, а первыми художниками – иконописцы. Или историки, запечетлевавшие события в картинах и стихах. Кстати, история в школе была моим любимым предметом, у хорошего учителя я был первым учеником. Так что сочетание во мне поэта, художника и общественного мыслителя не удивительно. Странно другое – я при всем при этом по складу мышления не гуманитарий, а естественник. Кстати, в последние школьные годы я очень любил биологию и даже хотел поступать на биофак МГУ, но, узнав о том, какой там проходной бал, понял, что с моим аттестатом туда не попасть. Какой идиот придумал учитывать средний балл аттестата? Ведь за одно и то же в одной школе ставили пятерки, а в другой и четверку жалели. В Губкинском я несколько лет отучился по специальности «Прикладная математика» и поначалу неплохо учился, только на самых последних курсах стал сдавать. Не зря мне так близок Кропоткин, положивший начало превращению общественных наук в естественные (будет время, доведем это дело и до конца). Но вот своими успехами в области математики, биологии или хотя бы географии я похвастаться не могу. Не названы моим именем ни теоремы, ни острова на карте.

Впрочем, может быть еще будут названы? Да, я уже в том возрасте, до которого поэты обычно не доживают. Но в жизни как в беге люди делятся на спринтеров и стайеров. И похоже, что я просто стайер или даже марафонец. Если не сверхмарафонец. И к тому времени, когда стайеры уже падают на финише, я только разгоняюсь. Не зря я разряд получил именно по марафону. Кстати, темп бега при этом у меня всегда был рваный. Так что как знать, сколько еще у меня впереди рывков. Я первый раз женился, официально через ЗАГС уже в таком возрасте, в котором у нормальных людей уже появляются внуки. Когда я захочу жениться второй раз, в России, наверное, уже будут действовать мусульманские законы, и я смогу вторично жениться не разводясь.

Кому-то, впрочем, и моя нынешняя разносторонность покажется чрезмерной. Дескать, и поэт, и художник, и социальный теоретик, и политолог, и публицист – это уж слишком. Может быть, занялся бы чем-то одним, больше бы преуспел. Плюнул бы на все, занялся той же прикладной математикой, глядишь, уже был бы специалистом. Узким, зато высоким. Как Останкинская башня.

Но я всегда был врагом профессионального кретинизма. Человек рожден не для того, чтобы всю жизнь только крутить гайки или только ковыряться у пациентов в левой ноздре. Даже, если при этом он достигнет больших успехов в своей узкой специализации. Да и про успехи-то не надо! Никакой специалист по левой ноздре не достигал и никогда не достигнет таких успехов, как Леонардо да Винчи, бывший и художником, и скульптором, и изобретателем, и даже поваром, или как Кропоткин, не только написавший «Хлеб и волю», но и открывший существование ледникового периода. И сколько б не издевались над фразой «землю попашем, попишем стихи», а поэт Бернс пахал, и прозаик Толстой не чурался крестьянского труда, и прозаик и драматург Чехов был врачом, и химик Менделеев делал чемоданы… Человек – не муравей и не термит. Он должен быть мастером на все руки. Другое дело, что в разных сферах у него могут быть разные успехи. Я вот больше всего добился в поэзии и социальной деятельности. А что будет дальше, поживем – увидим.

Так что, если вы вдруг решили, что попали на сайт к неудачнику, для которого последняя надежда в том, что вы кому-то про него расскажите, то вы ошиблись. Я, конечно же, хочу, чтобы вы, заглянув на сайт, остались довольны; но если при этом вы даже никому о сайте не расскажите, то я это переживу. Хотя, если расскажите, буду рад больше. Если вам понравится, то почему бы не сообщить другим, пусть они тоже получат удовольствие. В любом случае, я надеюсь, что вы не пожалеете о том, что заглянули сюда.