Ссылка для скачивания всего романа в формате .txt здесь…

ОТ АВТОРА

«Ночь с двадцать первого на пятое» написана участником по рассказам участников. Но это — не сборник мемуаров. «Ночь с двадцать первого на пятое» — произведение художественное. Это — не что иное, как попытка изложить октябрьские события в художественной форме. И как в каждом художественном произведении, в «Ночи» есть доля вымысла.
Но вряд ли эта доля здесь больше, чем в большей части официально «канонизированных» историй. Да и истории, рассказанные очевидцами, не могут быть абсолютно правдивы — что-то забывается, что-то путается, что-то неправильно истолковывается, и, в конце концов, самый что ни на есть правдивый очевидец где-нибудь да соврет незаметно для себя же самого и помимо своей воли.
Конечно, можно послушать нескольких честных очевидцев одного и того же события и получить правильную картину. Но, как говорил незабвенный Прутков, нельзя объять необъятное, а картина октябрьских событий поистине необъятна. Художественное же произведение, не претендуя на абсолютную правдивость фактов, выполняет не менее важную задачу — донести дух событий, их обобщенное ощущение, заставить читателя почувствовать себя участником событий. И если участники войны пишут не столько мемуары, сколько рассказы, повести и романы, значит, в этом есть смысл. Он действительно есть, ибо многое конкретное из пережитого быстро или со временем, но забывается. Мозг старается избавиться от тяжелых образов. Но не забываются чувства. Солдат, ходивший в атаку, возможно, забудет, как стрелял в упор, колол штыком или бил прикладом, забудет, в скольких шагах от него разорвалась мина и с какой стороны полушубок порезало осколком, но само ощущение атаки он не забудет никогда.
Как и любое художественное произведение, написанное участником событий, «Ночь» достаточно правдива даже с буквоедской точки зрения. Многие ее герои существуют в действительности, другие — имеют реальные (хотя часто — далеко не во всем с ними совпадающие) прототипы, некоторые, впрочем, выдуманы целиком от начала до конца.
Если угодно, «Ночь» — это октябрьские события, какими их увидел автор этих строк.
Впервые «Ночь» была опубликована малым тиражом в 2003 году. К сделанным мною ошибкам в этом издании прибавилась ошибка типографов, зачем-то прибавивших к названию на обложке слово «В» (в результате вместо «Ночь с двадцать первого на пятое» получилось «В ночь с двадцать первого на пятое»). В новом издании я постарался вычистить опечатки и исправить некоторые фактические ошибки, на которые мне указали люди, упомянутые в романе, и их знакомые, а заодно и восстановил название. Часть неточностей, впрочем, осталась. Будем считать их художественным вымыслом.
Пользуясь случаем, благодарю всех, кто помогал мне корректурой, макетированием и консультациями.

НОЧЬ С ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО НА ПЯТОЕ

Что до Костиной фамилии, то она всегда писалась с одним «л». С двумя «л» было прозвище — школьная еще кликуха, которая, кстати, ему прекрасно подходила, потому как он и в самом деле наполовину был грек. Костин отец был самый настоящий эллин (с двумя «л»), и никакой он был не Элин (с одним), а был он Ираклий Капитанаки — знаменитая фамилия, о которой писал не то Бунин, не то Куприн — и был при том капитаном какой-то пассажирской посудины. Эко диво! — Костя слышал о неком греке же по фамилии Таксиди, который работал шофером такси. Таксист Таксиди, в конце концов, укатил на свою историческую родину, а вот куда уплыл капитан Капитанаки, не знала даже Костина мать. Может быть, потому, что сей факт не вызывал особой радости, а может, — потому, что это муторно каждый раз все объяснять заново, но только Костя не любил вдаваться в подробности и, ежели вопрос заходил о национальности, коротко отвечал: «По отчиму». В том, что у Костиного отчима в пятом пункте написано то, ради чего про этот пункт обычно и спрашивают, в этом можно было не сомневаться, достаточно было посмотреть на его внешность. Никто в этом и не сомневался, кроме старого Морозова, — соседа Элиных по лестничной клетке, у которого были не все дома, — он помешался на евреях и упорно считал Костиного отчима русским («Ну, конечно, — соглашался тот, — откуда в России взяться американскому?»), приводя в качестве доказательства убойный аргумент: «Все евреи — сволочи, а Сашка Элин — человек хороший».
Так вот, если бы еще в июне или даже июле кто-нибудь сказал бы Косте Элину — еврею по отчиму, греку по отцу, русскому по матери и, естественно, по паспорту и чорт его знает кому по самоощущению, если бы тогда какой-нибудь чудак сказал ему, что через пару месяцев он не только порвет с Ксенией, но и отправится известно зачем к Тамаре Погудиной, то Костя отреагировал бы на такое пророчество так же, как его предки по отцовской линии реагировали на пророчества Кассандры — то есть, попросту говоря, покрутил бы пальцем у виска. И дело было даже не в том, что Тамара была старше костиной матери — ей в мае исполнилось сорок. Просто Костя не допускал мысли, что он сможет жить без Ксении.
Последнее было не только странно, но и прискорбно. Ксения, она же Оксана Трофименко, была существом своенравным, и Костя сразу попал к ней под каблук, что не замедлило отразиться на его судьбе. Сначала Ксении не понравилось, что Костя ничего не зарабатывает, кроме студенческой стипендии, и он нашел себе подработку на красильно-отделочной фабрике. Затем Ксения решила, что этих денег все равно мало, и вообще в нынешнее время институт никому не нужен — надо «идти в торговлю», и они с Костей, уйдя из престижного даже в такое смутное время МИРЭА*, больше полугода простояли за лотками, продавая всевозможную дрянь. Положим, Ксения бы все равно не сдала свою первую сессию, но Костя-то учился уже на втором курсе и неплохо учился. В конце концов, до Ксении дошло, что это только в «советской» торговле продавец и его начальство — одна шайка, а в частном бизнесе есть хозяин, и есть наемные пролетарии, теряющие свое здоровье за лотком. После этого она сама уже не работала нигде, а Костя, с самого начала взятый в торговлю на неполную неделю и потому продолжавший подрабатывать на фабрике, там теперь и работал. Одно время он сверх того устроился было в метро оператором уборочных машин, но через три месяца оказалось, что вкалывать днем и ночью почти без сна — выше его сил, и Костя это дело бросил. После этого Ксения утратила к нему остатки уважения.
В довершение всего Ксения почти все время их знакомства оказывалась менее занятой, чем Костя, и будучи дамой общительной, проводила свое избыточное свободное время с другими знакомыми. Насколько далеко при этом заходило ксеньино общение с ними, Костя не знал, но то, что Ксения эти свои встречи от него всячески скрывала и вечно норовила Костю обмануть, ему не нравилось.
Пожалуй, самым лучшим в данной ситуации было послать Ксению к чертям собачьим. Но то ли потому, что Ксения была его первой женщиной (если, конечно, не считать того, что именуют случайными связями), то ли еще по какой причине, Костя упрямо продолжал держаться за нее. Впрочем, и Ксения при всем при том не спешила рвать с Костей. Она прекрасно понимала, что другого столь преданного парня ей не найти. Поэтому, хоть у Кости с Ксенией и недели не обходилось без скандала, о разрыве не заходило и речи.
Но Тамара Погудина, прожившая долгую и бурную жизнь, понимала ситуацию намного лучше Кости. Она много чего понимала лучше других, Тамара Погудина, которую знала вся фабрика, и еще, пожалуй, две-три соседних. О тамариных похождениях на фабрике ходили легенды. Правда, первые несколько лет после свадьбы (а она вышла замуж, едва ей исполнилось восемнадцать) Тамара была образцово верной женой. Но прошло три-четыре года, чуть подросла тамарина дочка, и больше стало у Тамары свободного времени, чаще стала она попадаться мужикам на глаза — и вот тогда-то и наверстала упущенное. Наверное, страсть к мужикам была у нее в крови. Ее мать в свое время тоже отличалась явным неравнодушием к противоположному полу и даже замуж из-за этого вышла не осенью, как все порядочные деревенские, а в июне, потому что родители заставили — боялись, что до осени у нее уже пузо вырастет. До осени оно, правда, не выросло, да и вообще выросло не скоро, потому как через неделю после свадьбы будущий тамарин отец ушел в военкомат и вернулся только через четыре с половиной года, когда уже не только немца, но и японца одолели. Однако это все было до свадьбы, потом тамарины родители жили не то, чтобы уж душа в душу, но в общем нормально; а вот у Тамары с мужем недели не проходило без двух скандалов. Что при этом чему больше способствовало: тамарино гуляние скандалам или скандалы гулянию, сказать было трудно. Наверное, все-таки место имел второй вариант, ибо тамарин муж, как это часто бывает, меньше всех знал о том, чем занималась Тамара в свободное от работы и домашних дел время.
При всем при том Тамара отличалась такой добротой и отзывчивостью, что как-то даже у самых ярых моралистов язык не поворачивался осудить ее поведение. Казалось — то, что стыдно для других, позволено Тамаре, тем более, что и муж у нее был, по отзывам знавших его людей, «просто сволочь». Впрочем, лет через десять после свадьбы Тамара окончательно разругалась и развелась с ним.
Под стать тамариному поведению была и ее лексика. Тут, правда, по-видимому, не существует четкой корреляции — иной раз самые отпетые потаскухи изъясняются на языке гоголевских дам «приятных во всех отношениях». Однако Погудина к таковым не относилась, скорее, наоборот, ее речь могла бы показаться нарочито грубой, если бы не та естественность, с которой самые непристойные слова срывались с ее губ. При этом Тамара никогда не употребляла эти самые слова иначе, как по прямому назначению: она не ругалась — она разговаривала. Ей просто в голову не могло прийти, что нужно сиськи называть грудями, сосание — минетом, а себя именовать, допустим, жрицей любви, а не простым русским словом из пяти букв.
Вот в таких, самых грубых и недвусмысленных выражениях Тамара заявила как-то Косте, что, если у него вдруг не заладится с Ксенией, то он может рассчитывать на нее, Тамару. Тогда Костя принял все это за шутку, тем более, что сказано это было принародно, и все, кто это слышал, тоже решили, что Тамара хохмит — подобные шутки были в ее духе. Но странное дело — когда через полтора месяца после разрыва с Ксенией Тамара, уже не вдаваясь в объяснения, предложила заехать после работы к ней домой, Костя, не задумываясь, согласился и вместо того чтобы как обычно ехать к тетке в Беляево, поехал с Тамарой на Преображенку.
Тамара могла считать себя коренной москвичкой, хоть и родилась, несмотря на свое городское имя, в деревне. Один чорт — деревня эта скоро оказалась в черте Москвы, и в семидесятом на ее месте понастроили шестнадцатиэтажки, а почти всех жителей переселили в соседний район. Исключение почему-то сделали для двух семей — Тамары и ее будущего мужа — которых поселили в дохрущевской еще пятиэтажке в переулке Алымова. Теперь тамарины родители уже давно умерли, брат был выслан за сто первый, муж вернулся к себе, сестра и дочь вышли замуж, и Тамара осталась одна в трехкомнатной квартире.
Костя, наоборот, никогда не имел в Москве законного угла. Он родился и вырос в Люберцах, а в Москве жил у тетки еще с тех пор, как начал сдавать экзамены в институт. Двое теткиных сыновей давно уже получили свои квартиры, и после смерти мужа тетка осталась одна, работать она не работала, потому как еще в девяностом ей дали вторую группу; так что костино присутствие тетке было не в тягость, напротив, она была рада, что есть, с кем перекинуться словом. Даже с Ксенией Костя встречался, как правило, у тетки, хотя ни ксеньины родители, ни ее брат, о котором Эллин, впрочем, знал лишь понаслышке, ничего против Кости не имели. За два с лишним года Костя настолько свыкся со своим московским жильем, что, придя к Тамаре, счел нужным позвонить тетке и предупредить, чтобы сегодня к ужину его не ждала — он придет поздно, а может и вовсе не придет — заночует в гостях. Тетка несколько огорчилась (ей скучно было вечером оставаться одной), но виду не подала и пожелала Косте хорошо провести время.
* * *
Левый информцентр осенью девяносто третьего был весьма разношерстной организацией. Конечно, был он уже не тот, что в начале своей деятельности, сразу после создания, но и еще не тот, каким он стал позже. Это где-то году к девяносто пятому лидеру социал-имперского крыла Якуничкину со товарищи удалось подмять под себя ЛИЦ и превратить его в очередное информагентство объединенной оппозиции, после чего все мало-мальски живое начало разбегаться из ЛИЦа, уставая слушать идиотский треп «аналитической группы ЛИЦ» с Якуничкиным во главе. А тогда еще было сильно в ЛИЦе левое крыло, еще были там другие люди, кроме членов пост-КПССных организаций. Был там жизнерадостный «новый левый», один из создателей московского ИРЕАН — Инициативы революционных анархистов — Дмитрий Костенко, имевший эффектную внешность и хорошо подвешенный язык, упивавшийся своей внешней крутизной и склонный к элитаризму. Позднее этот самый элитаризм отделил его от вчерашних друзей и привел в ряды нормальных оппозиционных карьеристов; но тогда еще до этого было относительно далеко, тогда еще трудно, почти невозможно было представить себе Костенко в роли партийного бюрократа. Был другой старейший иреановец Владимир Трофименко — родной брат Ксении, упрямый фанатик, ненавидевший индустриально-рыночную цивилизацию и видевший в анархо-коммунизме оружие, с помощью которого люди смогут вернуться в Эдем, переступая через трупы ангелов с огненными мечами. Был Дмитрий Лозован, ставший анархо-синдикалистом в девяносто первом году, а до этого успевший побывать в Демсоюзе (в те достославные времена, когда там были все — от ультралевых до густо-правых), а затем в эсэровском Товариществе социалистов-народников. Был левый эсдэк студент юридического факультета МГУ Стас Маркелов. Была тогда в ЛИЦе — по-настоящему была в нем, а не просто с ним сотрудничала с ним как позднее — одна из создательниц ЛИЦа Татьяна Чавчукова, работавшая политологом в Институте социально-политических исследований, созданном бывшим диссидентом Капуциновым на деньги Сороса. Чавчукова специализировалась на изучении левых организаций, и ЛИЦ, кроме прочего, давал ей материал для работы в ИСПИ, что она с лихвой окупала своей работой в ЛИЦе (прежде всего, в качестве машинистки и верстальщицы). Правда, в сентябре она не работала ни в ЛИЦе, ни в ИСПИ, потому как ей подходило время рожать; так что ЛИЦу приходилось выкручиваться без нее, что было нелегко. ИСПИ было проще — работу Чавчуковой там теперь делал за дополнительную половинную плату Трофименко, сам специализировавшийся на демократах.
Весна, лето, да и начало осени девяносто третьего были временем наивысшего подъема в деятельности ЛИЦа. Уход Чавчуковой, конечно, сказался, но сказался не сразу, во всяком случае, к сентябрю все связанные с этим проблемы еще как-то терпели. Зато в конце зимы ЛИЦ получил помещение в здании Советского райсовета, и в марте туда даже был перетащен ротатор, раньше стоявший на квартире у одного из старейших членов ЛИЦа, правда, теперь уже почти отошедшего от дел, Григория Тарасевича. Теперь лицевская тусовка собиралась по вторникам в райсовете, и уже полгода никаких проблем с помещением не было. К началу девяносто третьего ЛИЦ получил весьма широкую известность в официальных оппозиционных кругах, не успев еще однако потерять свою независимость и определенные симпатии в кругах неформальной оппозиции. ЛИЦ получал информацию о самых разных организациях — от троцкистских и анархистских групп до РКРП и РОСа.
Двадцать первое сентября было вторником, и лицевцы собрались вечером в райсовете. Они уже давно обсудили все текущие дела и теперь оставались только ради одного — сейчас по радио должны были передать президентское выступление.
О том, что это выступление не предвещает ничего хорошего, лицевцы были прекрасно осведомлены. Правда, уже бывали случаи, когда от Ельцина ждали невесть чего, а он ограничивался сотрясанием воздуха. Костенко твердо был уверен, что так будет и в этот раз. Якуничкин не хотел загадывать заранее. Трофименко был мрачен. Днем он побывал на пресс-конференции Гражданского союза, где один из лидеров этой центристской организации, опирающейся на отечественный, прежде всего, провинциальный директорский корпус, посоветовал журналистам следить за тем, что президент скажет вечером, намекая на что-то явно нехорошее. «Я хотел бы ошибиться…», — сказал тогда Гсовец. Ельцин заговорил, и Трофименко начал понимать, что апологет российского директората не ошибся.
Трофименко слушал президентское словоизлияние, не ухватывая ни слова. Слова сыпались, как песок, не оседая в его мозгу. Это было следствием не только вечерней усталости, но и быстро выработавшейся привычки отделять смысл речи от ее слов, основное от второстепенного. Необходимость фиксировать для дальнейшего изучения речи всевозможных политиканов, необходимость записывать их (при том, что Трофименко не умел писать достаточно быстро и абсолютно никогда не был знаком даже с основами стенографии), эта необходимость выработала у него умение, слушая речь, на лету отделять ключевые фразы от вспомогательных, а если возможно, то и эти ключевые фразы сводить в более короткие, высказанные своими словами, но при этом точно передающие смысл речи. И потому все, что он теперь слышал, казалось, проходило мимо его сознания; и только когда речь закончилась и Ельцин сказал последние слова, все это словоблудие отлилось для Трофименко в одно-единственное слово: «Переворот».
Два года назад, в августе девяносто первого Трофименко сказал: «Не знаю, кто из них победит, но мы уже проиграли». Теперь ситуация, с его точки зрения, была несколько другая, но тоже не особо хорошая. В победу анархистов или хотя бы кого-то близкого к ним верилось слабо. В долгую заваруху, из которой по ходу дела могло бы выйти что-нибудь путное, — тоже. Хотя какая-то надежда была. Но в любом случае оставаться в стороне было нельзя — это для Трофименко сомнению не подлежало.
— Сволочь! — зло сказал он. — Нашел время. Тут картошку выкапывать надо, а он перевороты делает.
— Что ж это так поздно? — удивился Якуничкин. — Ее ж в начале осени копать надо.
— Это ежели участок близко, — возразил Трофименко. — А мне до участка пять с половиной часов добираться. Тут за вечер не съездишь, надо на несколько дней ехать. А тут — то мониторинг, то какой-нибудь съезд или пресс-конференция. Вот завтра рассчитывал поехать. Теперь — чорта с два. Чорт, и домой уже, наверно заехать не успеваю! Знал бы, что будет, хоть бы оделся потеплее!
— Зачем потеплее? — не понял Лозован.
— Теперь же ж надо будет к Белому дому идти, — пояснил Трофименко, — а я, когда одевался, на ночь не рассчитывал.
Он ткнул себя пальцем в серо-белую хабешную куртку.
— Ночью-то стоять — замерзнешь в такой хламиде! А если мне домой заехать, переодеться, то я не уверен, что потом успею.
— Зачем к Белому дому? — удивился кто-то.
— Нет, а это в самом деле имеет смысл, — возразил Якуничкин. — Прямо счас пойти посмотреть, что там творится…
Идти к БД собрались Трофименко, Якуничкин и Войтехов, остальные решили повременить. Впрочем, уходить все равно пора было всем, и тусовка начала собираться. Костенко повесил на плечо свою увесистую сумку. Трофименко застегнул куртку на все пуговицы, старым шнурком от ботинок завязал свои патлы в «утиный хвост» и на всякий случай проверил, при нем ли нож. Как истинный анархист, Трофименко считал вполне естественным всегда иметь при себе для самообороны оружие и потому носил на поясе в ножнах нож с длинным и толстым лезвием. Ножны он прятал в специально продырявленный карман, а рукоятку прикрывал курткой. Нож считался хозяйственным и был куплен вполне легально, но сделан был так, что вполне мог служить оружием и довольно хорошим.
Кабинет быстро опустел. Якуничкин запер дверь, и все сборище спустилось вниз по лестнице в вестибюль и вышло через стеклянную дверь из здания Совета. Некоторым из уходящих еще довелось побывать здесь через неделю. А потом, после победы демократии здание было опечатано, и информцентровцы снова остались и без помещения, и без ротатора. Но тогда они еще не знали, что будет так. Впрочем, они вообще не знали, что, собственно, теперь будет.
* * *
Услышав про указ, Костя встал и молча направился к двери. Тамара поймала его за ремень.
— Ты куда? — возмутилась она. — Ты что думаешь, Хасбулатов лучше?
— Плевать я хотел на Хасбулатова, — отвечал Костя. — А бучу устроить надо. Они хотели очередную революцию — они ее счас получат. Пусть знают, как над народом издеваться.
Тамара почувствовала, что Костя по-своему прав. В самом деле, когда зарплаты не хватает на нормальную жратву, а те, кто наверху, грызутся между собой за то, кому достанется больше власти, всех их надо гнать поганой метлой. Правда, непонятно, почему это должен делать Костя, но, с другой стороны, почему это должен делать кто-то другой? Конечно, ничего путного Костя не добьется — вместо Ельцина придет Хасбулатов или Руцкой, или кто еще и будет такой же сволочью — но хоть моральное удовлетворение Костя получит от того, что скинул одного шкуродера. Кроме того, то ли по интонации, то ли еще по каким-то одной ей заметным деталям Погудина поняла, что ей Костю не отговорить. Она слишком хорошо знала мужиков, чтобы не понимать, когда с ними можно спорить, а когда — бесполезно.
Тогда Тамара изменила тактику и, не возражая против костиного намерения, начала уговаривать его подождать чуть-чуть, самую малость. «Ты пойми, — убеждала она, — либо там все разгонят за полчаса, тогда ты все равно не успеешь, либо вообще не начнут до завтра. Так что час-другой все равно ничего не решает. И никого там не удивит, что ты пришел не сразу, а через три там часа или четыре. Там ведь наверняка будут люди из каких-нибудь Мытищ или Люберец — если это серьезно, конечно — представляешь, сколько им добираться! Да ты ведь и сам — из Люберец! Ну, кто там у тебя будет спрашивать, из Москвы ты ехал или из дома? Ты ведь теперь неизвестно когда вернешься, нельзя ж так сразу уходить. А если с тобой, не дай бог, что случится? Дай мне хоть напоследок…»
И, в конце концов, Тамара добилась своего — Эллин согласился остаться на два часа, а это означало, что он сдался; ибо, согласившись на два часа, Костя через два часа согласился остаться еще на час, потом — еще на полчаса, потом — на пятнадцать минут, а потом выяснилось, что скоро — час, и если он и успеет дойти до метро, то на переход его уж точно не пустят, да и неизвестно, успеет ли дойти. К тому же за эти часы он тамариными молитвами успел здорово приустать. Поэтому Тамаре уже не составляло большого труда убедить Костю отложить все до завтра. В конце концов, по ее словам, это выходило даже лучше — за сутки выяснится, серьезный это указ или очередная тувта. Костя согласился с тамариными доводами и тут же заснул — практически одновременно с тоже уставшей Тамарой, едва успев напоследок ее обнять и пожелать ей спокойной ночи.
На верх